— Пoчeму вы рeшили oсвoить нoвую прoфeссию?
— В пoслeдниe дeсять лeт я ужe нe пишу музыку к фильмaм. Xoчeтся зaнимaться тoлькo свoими прoeктaми. Eсли зaxoчу имeть дeлo с кинeмaтoгрaфoм, тo сaм мoгу снять кинo. Тeпeрь я в этoм увeрeн. Снял ужe три фильмa. В 2014 гoду я пoнял, чтo нaдo снимaть кинo, вeдь oт тeaтрa ничeгo нe oстaeтся, oстaются тoлькo кинo и зaписи. У нaс никтo музыкaльным кинo нe зaнимaeтся. Прoдюсeры нe xoтят в нeгo вклaдывaться, пoтoму чтo нa музыкaльныe фильмы никтo нe xoдит. Я рeшил: рaз бoльшe нeкoму, сaм сниму. В 70 лeт я стaл кинoрeжиссeрoм. Ни oдин кoмпoзитoр в мирe этoгo нe дeлaл. Этo жe сaмoубийствo! Зa кaждый нeпрaвильнo пoтрaчeнный гoсудaрствeнный рубль, кaк мы знaeм, мoжнo пoлучить услoвный срoк в лучшем случае. Пришлось, не прикасаясь к бюджетным средствам, вкладывать личные сбережения. За 30 съемочных дней мы сняли фильм «Дух Соноры» в павильоне «Мосфильма». В первый съемочный день я практически ничего не знал о профессии режиссера, а теперь могу преподавать искусство режиссуры. Люди должны рисковать и верить в себя. Для меня это был маленький подвиг.
— Десять лет назад вышли картины, в которых звучит ваша музыка: «Дело о «Мертвых душах» Павла Лунгина, «Братья Карамазовы» Юрия Мороза, до этого был «Поп» Владимира Хотиненко. Все же шло хорошо, а вы решили самоустраниться.
— Возраст есть возраст. Просто наступил момент, когда я почувствовал, что, пока еще есть силы, способность мыслить, — нужно успеть сделать все проекты, которые есть в голове. Ведь неизвестно, что будет дальше. С творческой точки зрения мне гораздо интереснее делать что-то свое. Но пока я больше ничего снимать не буду. Занимаюсь следующим этапом: мои фильмы нужно показать зрителю в том виде, в каком мне это представляется. Возникла идея показывать их в театральных помещениях при помощи мощных проекторов, охватывающих экран сочным изображением. У нас есть свой огромный экран: 16 на 10 метров. Перед ним будут театральный свет, живая рок-группа, актеры, играющие свои сцены.
Кадр из фильма «Литургия оглашенных». Фото предоставлено съемочной группой
«В «Московском комсомольце» хит-парады возглавлял диск «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», а меня в это время вызывали на допросы»
— Была же советская картина «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Почему вы решили создать свою версию?
— Мне нужно было воплотить свой замысел, доказать, что музыкальное кино надо снимать совсем не так. Актеры не могут петь под фонограмму. Они должны петь и в кадре, на съемочной площадке, живьем, а потом уже озвучивать. Тогда возникает совершенно другой эффект. Это технический момент. А что касается творческого, то мы сделали совсем другую историю, которая основана на реальных событиях. Никакой фантазии там нет. Хоакин Мурьета — реальный персонаж. С ним произошла история, которая легла в основу рок-оперы и моего фильма «Дух Соноры». Текст и стихи написал Юлий Ким, с которым мы работаем вместе 50 лет, начиная с «Острова сокровищ». Он — замечательный поэт. Так что в нашей версии все новое, кроме мелодий, хотя аранжировки тоже стали другими. Про Хоакина в 1936 году в Америке сняли фильм «Робин Гуд из Эльдорадо», потом о нем вышли еще две голливудские картины и одна советская. Наш российский фильм «Дух Соноры» стал пятым в этом ряду.
— На рок-оперу «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» в московский «Ленком» невозможно было попасть. Театр охраняла конная милиция. А во время гастролей по стране спектакль собирал огромные залы Дворцов спорта.
— В «Ленкоме» рок-опера шла 18 лет. Когда спектакль сошел, мы не нашли общего языка с Павлом Грушко, делавшим перевод и либретто. Он забрал свой текст и стихи. В результате появилось новое произведение, о котором я уже рассказал. Мы поставили его в нашем театре для разминки, чтобы потом уже снимать кино. Я первым снял «Дух Соноры», показал его в Берлине на кинорынке, а потом состоялись просмотры «Литургии оглашенных» на кинорынках в Берлине и Каннах.
— Как рождалась «Литургия оглашенных»?
— Я ее задумал в 1983 году от безнадежности, в тот момент, когда меня хотели отлучить от зрителей. Это было наказанием за «Юнону» и «Авось». У меня не было возможности писать новые произведения для театров. Я был от них отрезан. Тогда-то я и задумал произведение, выразившее мое личное состояние, протест против системы, которая так жестоко поступает с людьми. Написав «Юнону» и «Авось», я переступил грань, за которой мистика становится составляющей частью жизни человека. Явление Богородицы вело графа Резанова по свету в «Юноне» и «Авось». Без мистической составляющей все казалось плоским. Вспомним «Божественную комедию» Данте, где показаны Рай, все круги Ада, человек, существующий в системе координат, поразившей воображение еще современников Данте, которые его за это и преследовали.
— В чем конкретно выражалось ваше отлучение из-за «Юноны» и «Авось»?
— Достаточно посмотреть на то, что происходило со мной. В «Ленкоме» с Марком Захаровым мы сделали спектакли «Тот самый Мюнхгаузен», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона» и «Авось». Все было на таком взлете! Казалось бы, надо дальше продолжать. Но нет, все обрубили. Я написал в своей книге, что в последний раз вышел кланяться на сцену «Ленкома» в июле 1981 года на премьере. На этом закончилось наше сотрудничество — необъяснимо и непонятно почему. В кино я работал с режиссером Леонидом Нечаевым. Вместе мы сделали «Приключения Буратино» и «Про Красную Шапочку», были и другие музыкальные фильмы. Но и тут сотрудничество резко закончилось, никаких предложений не поступало, как и заказов от театров. Ко мне перестали обращаться на самом пике популярности. В «Московском комсомольце» хит-парады возглавлял диск «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», а для меня в тот момент все прекратилось. Начали тягать, допрашивать в разных правоохранительных инстанциях, и не только меня, но и моего 80-летнего отца начали уголовно преследовать. По полной программе прессовали.
— Вы на эту тему разговаривали с Марком Захаровым?
— Можно, конечно, о многом разговаривать, но какой смысл? Результата все равно нет. Следующая современная опера под названием «Королевские игры» была сделана Захаровым уже с Шандором Каллошем. То есть жанр придумали мы, а продолжать он его стал почему-то с Каллошем. Понял, что все, и начал писать сам без всякого заказа, приступил к работе над «Литургией оглашенных» без связи с какими-либо режиссерами и театрами. Потом создал свой театр. Тридцать лет как он существует, и, слава богу, успешно.
— Нет злобы ни на кого? Могли бы таить обиду всю последующую жизнь.
— Всю обиду я в «Литургию оглашенных» излил. Зачем трепать языком, когда можно выразить то, что тебя волнует, в художественных образах? Воздействие гораздо сильнее, когда твои чувства и боль выражены в музыкальном произведении.
фото: Геннадий Черкасов
«Кино стало походить на производство тапочек, которые можно будет продать»
— Ваш фильм «Потерянный» появился в 2019 году. В какой степени он личный для вас?
— Картина о режиссере, потерявшем вдохновение и продолжающем жить в поисках утраченного рая. Он оказался героем нашего времени. Но это не я. Я всего лишь наблюдатель. Многим сейчас заранее говорят, что то, что они делают, не востребовано. Деньги сейчас вкладывают в то, что можно продать без риска. Поэтому кино стало походить на производство тапочек, которые наверняка можно будет продать. А что делать человеку, который хочет донести миру свое послание? Может быть, люди как раз и ждут настоящего живого слова, которого в искусстве так не хватает. В нашем фильме никто не поет, это не опера. Сюжет развивается через балет и реальную жизнь.
— Какой киногерой остается любимым и в чем-то похожим на вас?
— Меня вдохновлял мой любимый Буратино. Я себя с ним отождествляю. С ним связано мистическое появление моего театра, который появился по-буратиньи. Я жил на втором этаже дома в Большом Ржевском переулке. У нас был черный ход с лестницей, ведущей вниз, через который никто не ходил. И вдруг в доме появилась крыса. Соседка знала, как ее изводить. В дырку она подсунула черный корень. Чтобы проверить, как он подействовал, пришлось спуститься по лестнице вниз. Я открыл дверь и увидел подвал, находившийся в жутком состоянии. Там был склад какого-то госпиталя. В голову тогда не могло прийти, что когда-нибудь можно будет проявить частную инициативу, взять подвал в аренду. Но пришла перестройка, я сделал там ремонт — и появился зал на 40 мест. Когда мы поставили там «Литургию оглашенных», пришел один человек, позднее бескорыстно поддержавший наш театр. Мы закупили оборудование, и премьера состоялась в огромном двухтысячном зале театра Маhffey в США, во Флориде, в городе Санкт-Петербурге. Эта авантюра помогла мне создать театр и победить. Буратино тоже был авантюристом.
— Как идет работа над оперой «Война и мир»?
— Мы должны были весной выпустить спектакль, но пандемия нас сильно задержала. 1 августа приступим к прогонам, а к октябрю, надеюсь, выпустим спектакль. Как он будет называться, пока сказать не могу. Изначально это были «Живые картины времен императора Наполеона». Возможно, назовем «Живыми картинами». Толстой, как известно, не любил театр, но это название ему нравилось, где-то он об этом упоминал.
— Три года прошло с того момента, когда вы возглавили Союз композиторов, находившийся в удручающем состоянии. Что с тех пор изменилось?
— Если говорить совсем уж откровенно, то Союз композиторов тогда был мертв. Там не происходило ничего. Положение было безнадежное, казалось, что он никогда не возродится. Но благодаря поддержке Российского музыкального союза Союз композиторов крепко встал на ноги. Отремонтированы, отбиты и возвращены помещения, практически отданные в чужие руки. Бурным ходом идет работа. Восстанавливается Дом творчества в Рузе. Мы добились не очень большого, но все-таки повышения адресной поддержки композиторов со стороны государства. Это позволит моим коллегам получать творческие заказы, зарабатывать какие-то деньги. Очень серьезно поддерживается молодежное отделение союза «МолОт». У него много проектов, фестивалей и конкурсов, которые поддерживаются достаточно серьезными суммами. Союз композиторов стал нормальной действующей организацией, живым организмом. Это самое главное. Мы перед собой ставим задачи гораздо более амбициозные. Прежде всего хотим добиться уважения к нашей профессии. В государственном реестре профессии композитора нет. Мы вроде как все любители, охотники, рыболовы, собиратели марок. Все-таки нужно, чтобы наша профессия была указана в реестре. Это будет означать, что люди получат пенсии и социальную защиту. Сейчас композиторы социально не защищены.
— Все-таки сильна в вас общественная жилка. Зачем вам этот воз? Разве общественная деятельность не сжирает человеческое и творческое время?
— Не очень-то и сжирает. Со мной работают хорошие и надежные люди, занимающиеся административной деятельностью. А мне надо придумать и разработать идею, отстоять ее от лица Союза композиторов в тех высоких инстанциях, где я бываю, на Совете по культуре при президенте. Я там и присутствую по той причине, что представляю интересы всех композиторов. Прекрасно помню, каким был Союз композиторов, когда его возглавляли Родион Щедрин и Тихон Хренников. Арама Хачатуряна я там не застал. Надо восстановить былую атмосферу творческого и профессионального содружества. Для меня это очень интересная задача. Да и миссия почетная.
— Вы же учились у Арама Хачатуряна?
— Арам Ильич был человеком мира, и в классе у нас учились студенты из Японии, Венесуэлы. Хачатурян прививал ощущение творческой свободы. Некоторые студенты сочиняли музыку, которую он не принимал. Она противоречила его взглядам. Но он этих студентов отстаивал. Считалось идеологической диверсией, если ты пишешь не ту музыку, какую нужно. Арам Ильич спасал своих учеников, искренне радовался, когда выходило что-то яркое, талантливое, запоминающееся. Когда я сыграл ему свою сонату «Хороводы», он сказал: «Ты мне гвоздь забил в мозг. Я все время напеваю эту музыку из финала. Это редкое качество, когда композитор умеет создавать запоминающиеся музыкальные образы». Самое главное, что мне привил Хачатурян, — ощущение того, что если я не сочинил что-то запоминающееся, оставшееся у слушателя в голове, то свою задачу считаю невыполненной.
